История людей пополняется светлой датой, какие редко встречаются в летописях людских поколений. Только девятнадцать лет отделяют нас от нее. Но мы уже привыкли к нашим неслыханным правам своей земли, мы уже потеряли счет заводам, где куются наши достаток и сила. Со временем мы станем еще богаче и могущественнее. Мы перешагнем пределы любой мечты. Но этот возраст юности, прекрасное девятнадцатилетие наше, не повторится больше никогда.
Пройдемся с лупою по изменившейся карте страны и для сравнения с минувшим возьмем наугад какой-нибудь в царской империи город, которому менее других повезло… И пусть это будет город, постепенное умирание которого остановили наши пятилетки. Пусть это будет Рязань!
Хоть и содержатся в недрах рязанского края фосфориты и уголь, гипс и охра кое-где и другие нерентабельные в прошлом сокровища, не спасли они своего города от угасания. От века славилась Рязанская земля только огурцами да лаптями, да еще прославленным мороженым яблоком, что щемит десна и тает на языке, да еще треугольными пирогами с печенкой, про которые шутили тамошние острословы, что и начинка-то в них собачья. Такова была она, грустная символика края!
Она будет сопровождать нас на всем нашем пути по вчерашней Рязани. Вот мы вошли сюда из Троицкой Слободы и нас встречают: направо – тюрьма стиля ампир, налево – казармы того же императорского стиля – наследие Николая I и архитектурная гордость старой Рязани. Потом мы сворачиваем на Астраханку, и целый час с предосторожностями бредем ночным городом до самого обрыва в его другом конце. Не оступитесь! Внизу чернеют воды Трубежа… Осень и ночь. Мокрый ветер ударяется с разбегу в высокий осыпающийся берег; он рябит обильные лужи и как бы губкой вытирает линялую позолоту куполов. В такую непогодную ночь легче приходит в память невеселая история Рязани.
…Беспросветно тянулась жизнь в бедных рязанских деревнях, опекаемых дворянством. Не про него ли и писал Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, что «…бывают общества, где эксплуатация человека человеком, биение по зубам и прочее считаются не только обыденным правом, но даже рассматриваются местными философами и юристами с точки зрения права». Издевательское отношение к человеку было освещено вековым опытом царской России. Босая четырехсоттысячная масса кормила 5000 господ. Даже в 48-м году, когда холера и неурожаи опустошили вконец рязанские раздолья, помещик посылает старосте приказ: «оброчную сумму собрать непременно; болезнь не есть отговорка… Что ж, я по миру пойду, чтобы побаловать лентяев?» И вот, рязанский вояка генерал-майор Гурко запрягает мужиков в сохи и бодро пашет ими, как скотиной.
Было бы преувеличением сказать, что участь этих универсальных кормильцев была скотская; она была хуже. По тогдашнему порядку помещик имел право карать виновного… С презрением отворачиваемся мы сегодня от этой кромешной подлости. Били всяко: скалкой, кулаком, арапником… Для беременных женщин имелась вчетверо скрученная вожжа, вызывавшая немедленный результат. Пороли с толком и роздыхом, чтобы непременно вздохнул и проникся ожиданием последующего. (И сказано в одном таком показанье, написанном мужицкой сукровицей: «шли мы обедать, а их все еще наказывали; и пообедали мы, а их все еще били»). Поротых зачастую сажали на день в студеную речку. Иные обожали прогуливать мужиков голыми на аркане по снегу, заставляли жрать дохлых пиявок… Мадам Обезьянинова засекла десятилетнюю девочку, а врач приписал ее смерть апоплексическому удару… Гордись, старая губернская Рязань: именно в твоих пределах был построен особый прибор для биться по щекам – щекобитка… Всего не пересказать в тесных пределах очерка. Помянем еще для тех, что не устали хныкать об ушедшей старине. Двенадцатилетний мальчик прозевал зайца на охоте; господин Суханов сшиб его прикладом с ног и лежачего бил ногами в живот до смерти, приговаривая: «издыхай скорее!» Семилетняя Марфа Иванова потеряла цыпленка; господин Одинцов исхлестал ее веревкой. Дворовая девочка Марфа умерла на четвертый день.
…Уже и вырождение грозило рязанскому крестьянству: приостанавливалась рождаемость, мельчала самая порода. В 1853 году дворяне через губернатора просили правительство снизить для рекрутов норму роста с 2 арш. 4 вершк. До 2 арш. 2 вершк., что и было сделано годом позже, когда солдат густо потребовался для Крымской кампании.
В забитом до немоты рязанце и мысли не рождалось о протесте; единичные исключения не в счет. Похитрей откупались на волю, посмелей – уходили в бродяги и был случай, когда один кучер, слезши с облучка, вскинул возжи на сук и неторопливо повесился на глазах у параличного барина, чтоб отомстить ему за свою муку. Пробовали иные посылать ходоков в столицу с жалобами, и те отправлялись, суровые и пешие, таща в котомке пуки вырванных бород и бабьих кос. Была удивительно глубокая, почти религиозная вера народа в высокий, как бы надмирный человеческий закон. Горек и страшен слог этих мужицких слезниц: «О, всещедрый Земной Господи, Великий Государь Император и защита своей монархии, защити и помилуй своей царской рукой, аки Высший Создатель над бедными и разоренными от ненавидящихся, старшинствующих разно помещиков над подданными Вашего Императорского Величества!..» В ответ наезжали лихие молодцы с батогами, и неодкратно земной господь разрешал помещику подвергнуть крестьян «законному наказанию за несправедливый донос».
Словом, нужно было время, чтобы однажды крепостной Пахомов, собравшись с силами, закричал на всю губернию: «евто же все разбойники, держите их, бейте до смерти». Не с того ли и начался молчаливый сговор мужиков? Сперва попросту секли своих господ, угощали мышьяком в моченой брусничке, лупили топорами, вилами – еще недружно, в одиночку, а потом с рваными ноздрями и потухшим взором плелись в каторжную страну Сибирь. Когда забывались расправы, снова начинались массовые бунты, и губернатору П.П. Новосельцеву, как вихрь, скакавшему из Рязани на очередное людское пожарище, вдоволь приходилось потрудиться над их усмирениями.
Вспомянем же, товарищи рязанцы, скорбное житье отцов ваших, чьи кости тлеют на безымянных рязанских погостах!.. И вы, счастливые рязанские дети, начиная жизнь, помните всегда семилетнюю «бабу рязанскую» Марфу Иванову и любите, крепко и гордо любите вашу новую и светлую родину!
…Входит в силу новое сословие. В Рязани поселяются именитые купецкие фамилии; посредством благотворительности (почти всегда – строительство богоугодных заведений) они делают себе всякие карьерки. На сером фоне тогдашней купеческой пыли выделяются Антоновы, Мальшины и, прежде всего, Рюмин, судьбу которого повторит со временем знаменитый Кокорев. Погоревший мещанин, он убегает из Рязани за счастьем, и на его примере сбывается мечта многих дельцов того времени. Он становится винным откупщиком (рецептура обогащения откупом была такова. Водка продавалась по 8–10 рублей вместо трех, разбавлялась водой с примесью табаку, дурмана и даже медной окиси для быстрого воздействия. Все сходило с рук умелому дельцу), возвращается в родной город миллионером, строит усадьбу, полотняный завод, копает пруды и умирает вчерашний раб статским советником, кавалером орденов и владельцем 12000 мужиков. Но, конечно, первым лицом губернии был сатрап, украшенный знаками царской милости – губернатор. Вторым китом и рулем руководства города был архиерей. (Более подробно о знати. об эталонах «ведущего человека» дореволюционной России – в следующем номере).
…Новая трудовая знать народилась теперь в Рязани… Вот имена людей, о которых в дни районного съезда напоминают рязанские газеты: Софронов, Алексеев, Кривандин, Андрианов…
Почетные здешние старики, Северов и Яковлев, сидят перед вами, помешивая остылый чай. Тридцать лет на одном предприятии, — это плохо втискивается в час беседы. Но эти люди помнят пору, когда на Сельмаше было всего двести человек вместо нынешних трех тысяч. Смешное и жалкое время! Деревянные кузницы, обшитые картоном; «молоток подымешь пошибче, руку о потолок зашибешь»; дымососов не было, и, отправляясь домой, рабочий приносил в легких осьмушку угля. Как это разнится от нынешних цехов Сельмаша!.. А вокруг мастерских процветали тогдашние просветительные учреждения: кольцо из винных лавок, где рабочим отпускали в долг — «спите только, как черти подтравленные!» Три, на разную цену, публичных дома стояли наискосок, и несвежие девы специального назначения на глазах у всех, раздетые, бегали к соседнему булочнику-шинкарю за вином.
Бесхитростные истории о прошлом в тысяча первом варьянте текут одна за другой… о том, как оберегали рабочие свой завод от погромов черной сотни в1905 году; о типической для тех лет участи безвестного Калушина: «…стал вальцы протирать, его и захватило. И повис, и стиснуло… ревит как лев. Увезли, а как поправишься? Больной лежишь, а детя, ведь детя же в рот глядит. От одной мысли вчистую сболеешь! —И Калушин вернулся на завод, и его прогнали. — Нынче я о завтрашнем дне не думаю: будет день, будет все».
Беседа с этими людьми глубоко поучительна, как поучительна судьба директора Новикова, питерского токаря и комиссара кавалерийского полка,— как поучителен весь опыт завода в целом. (И рассказывать о других здешних предприятиях, значило бы повторяться.) Вначале — ни сырья, ни заказов.:. Сейчас рязанский Сельмаш один из лучших семнадцати заводов сельхозмашин. У него собственное конструкторское бюро; его картофелепосадочная машина дает за восемь часов работы двенадцать га посадки. Новую рязанскую картофелекопалку не стыдно было послать на английскую выставку; эта машина идет сейчас в Финляндию, Латвию, Норвегию. Мы читали отзывы тамошних специалистов: хвалят.
…Пятилетки дают Рязани заводы — кирпичный Дашковский, завод керамиковых канализационных труб, холодильник, мотороремонтный, швейную фабрику и хлебозавод… 3а четыре года Рязань получает капиталовложений почти на 30 миллионов рублей. Развертывается строительство новых громадных предприятий, которым предстоит вдвинуться в жизнь и окончательно растолкать глухую, косную «рязанщину». Уже начат постройкой электроламповый комбинат; на пустырях у Ямского шоссе поднимутся пятиэтажные дома с яслями, поликлиникой, школой ФЗУ, с ваннами и теплыми уборными, а все это — немалое дело для вчерашней Рязани. 37-й год принесет Рязани также новый кирпичный завод. Кроме того, ведутся изыскания для строительства здесь мощного комбината автомобильной резины…
Сейчас Рязань нехороша собою. Но радуют советского путешественника колеи и ямы. В этом году .ее изрыли всю: шла прокладка канализации. Водопровод, привилегия богатых, завтра станет достоянием всех рязанцев. Строятся новые бани… В 37-м часть города одевается в асфальт. Прибавится электросвета на улицах… В старую летопись чудесных происшествий занесем, товарищи рязанцы, новое чудо — воскрешение целого города из мертвых; запомните, оно произведено вами самими и такими же простыми людьми, как вы сами, — вашей -партией и правительством!
…Рушатся и привычные представления о рязанской деревне. Громадный монолит рязанского крестьянства приходит в движение. Здесь также нарождаются люди, известные всей стране. Взгляните на них хотя бы на районном рязанском съезде, — и на тех, что уверенно («не впервой!») направляются в президиум, и на тех, что перебирают свои записи перед выступленьем. Это четкие, подобранные люди, хозяева своих полей. Это фланговые великого фронта, — по ним равняется все… Вот этот в хорошем пиджаке, с борта которого смотрит орден… это Федор Ларионович Поляков, председатель Кораблинского колхоза. В его колхозе дома кроются черепицей, у него половики и зеркала в колхозных хатах, сад в четыре с половиной тысячи корней (двадцать девять мичуринских сортов), высокая агротехника, машины, каменная школа на четыреста человек. А он — простой столяр и штукатур, сезонник, что работал в Егорьевске за тридцать шесть целковых в лето, с трех утра до девяти вечера. Когда молодым его кинули на фронт, в 319-й Бугульминский полк, и скомандовали — «цепью», он растерянно искал у себя под ногами эту самую цепь. Его драл за вихры рязанский поп, потому что мальчишка и тогда уже сомневался в возможности накормить пять тысяч голодных людей пятью даже ковригами, даже божьего хлеба. Его отстегал хлыстом офицер, которому он несвоевременно отдал честь… Его социальный университет был обширен и со множеством всяких факультетов. И вот, он организатор комитета бедноты, разведчик в отрядах против Мамонтова; географию своей страны он изучает пешком, вместе со всей Красной Армией; вместе с нею он наступает на хвост Деникину, когда тот откатывается к Кубани, он возвращается домой, вышибает из Сельпа кулацкое жулье…
Вот этот, следующий за ним – коренастый и пристальный, это Давид Федорович Анохин. На посту предсельсовета в с. Зубенках он просидел семнадцать лет. Его биография в общих контурах похожа на поляковскую.
Еще совсем недавно родные рязанские Палестины вздумал навестить покойный И. П. Павлов. По этому случаю были заготовлены яблочные пироги («чем богаты!»), колхозники принарядились; девушки в беретиках поднесли великому ученому цветы. Он спросил, колхозники ли они. «Да». Он спросил, есть ли среди них окончившие вуз. Яша, председатель кораблинского сельсовета, попросил «таковых» поднять руку. Подняли руки семнадцать человек.
— Земля здесь хорошая, — сказал он. — Здесь, бывало, сам сем сбирали!
Поляков усмехнулся: — А сам пятнадцать, как вы на это взглянете, Иван Петрович?
Павлов заволновался… И прозвучало совсем искренно его стариковское «пожить бы еще!»
…Чрезвычайный районный съезд проходит в новом клубе одного из заводов. Неспроста у его ворот две гранитных фигуры — атлета и атлетки, столь необычных для невзрачных здешних мест: отсюда начинается обновленная Рязань. Отличный зал и много света. Два великих вождя, имена которых повторяют трудящиеся земли, смотрят в будущее с гигантского транспаранта. Съезд пристально слушает доклад секретаря Московского комитета партии. Делегаты народа поднимаются на трибуну; уже никто из них не конфузится тысяч глаз, направленных на них из зала: привыкли, привыкли!.. Стало обычным, чтобы съезды заканчивались показом местной художественной самодеятельности. И вот поет рабочий хор; трещит от гопаков и кабардинок добротный настил клубной сцены; хорошо сегодня пляшется в Рязани! Дети, чудесная цветочная рассада новой земли, танцуют перед вами. Выходят женщины в хороводе, пестром, как радуга… Так вот как выглядят они сегодня, бабы рязанские. Эту самую песню мы слыхали не раз… Но так, как призвана была звучать эта песня, она звучит только теперь. И с какою силой слово Сталин, ставшее песенным на языках наших народов, летит сейчас с этих румяных губ!
Солнце взошло. Какое утро-то, товарищи рязанцы!
Cтолетия тянутся, как едкий дымок ночного костра. Вот уже стрельцы подкармливаются торговлишкой на рязанских базарах, и плечиком, без особого почтенья, выпирает их посадский люд. Вкруг всех этих Симеонов Столпников и Никол Долгошеих, в переулках Негодяевых и Душиловых ютится оброчная владычная челядь: овчинники, пивовары, седельники и муковозы. Караванные пути из Персии и стран индийских лежат через Рязань. Конские табуны бегут с юга; им навстречу, в обмен на парчу и пряности, плетется бедное рязанское зерно. (Впрочем, в эту пору его хватает и на Москву.) Унылая песня ямщиков стелется в ночи, и до рассвета еще далеко.
Петр снимает рязанские колокола на военную медь. Вот он сам, походом на Азов, проходит мимо; ему салютуют из трех кургузых пушек, на 23 фунта пороху. Со временем он прикажет Рязани строить корабли, и тамошний архиерей ответит ему зевотно, что людишек у него нету, а лес плохой! Болотится рязанская старина. Город все еще просторен, и жители свободно охотятся в его густых рощах и на пустырях.
В Симеоновском монастыре открывается первая цифирная школа. Учитель Петр Павлов за три алтына в день обучает тех, что еще не разбежались в страхе от науки. Редеет его паства: было 96, осталось 32. Стонут рязанцы, наука трудна: адиция (сложение), субстракция (вычитание), мултопликация (умножение), дивизия (деление). Через девятнадцать лет все это переименовывается в славяно-латинскую семинарию. Густой мат педагогов и басовитые вскрики учеников от ударов циркулем или линейкой сопровождают уроки пиитики и риторики. Иногда для поднятия мысли затеваются диспуты на богословские темы. Суровые воспитатели с владыкой во главе, насупясь, внимают, как рослые, небритые дефензоры (докладчики) сражаются с прекословщиками (оппонентами), загримированные под муз, в белых кафтанах, с напудренными стоячими волосами и с мишурными крыльями за спиной. Иные при этом сосредоточенно пьют водку, другие прислушиваются к гуденью синих мух и к кантам, распеваемым в архиерейском коридоре, или же едят калачи. Растроганный владыка дарит дефензорам по полтиннику, и, пока учителя почтительно ведут его отдыхать, молодые философы и богословы отправляются с приказными к богадельне бить мещан. Была своеобразна в древности физкультура в Рязани. Кулачные бои проходили, однако, с переменным для них успехом, хотя на стороне семинаристов выступал местный муромец, глубочайший протодьякон Василий с сыновьями, дьяконами тож, Мартышкой и Никанором. Так, постепенно, рязанская жизнь принимает ново-гражданские формы и обогащается развлечениями на столичный вкус.
Екатерининское просвещение шумно вливается в эту дремучую людскую дебрь. В 1785 Приказ Общественного призрения, занимавшийся всякими благотворительными и иными операциями, вплоть до сдачи в наем пасхальных качелей, строит в Рязани знаменитый Редутный дом. В течение века здесь погостевали и дом сумасшедших, и богадельня, и женская гимназия, и земская аптека, а в те годы это было местом дворянских собраний, с солидным буфетом и залами для жестокой картежной игры. В непосредственной близости, видимо — для тренировки и в поучение молодежи, в нижнем этаже находился пансион для благородных детей. За сто целковых в год обучал их танцам заезжий механик Павел Борзантий. О степени важности остальных предметов можно судить по окладам учителей. Француз-гувернер получал за историю, географию и фехтование— 500, его помощник—100. Местный поп за обучение недорослей правописанию и закону божьему удовлетворялся полусотней. А учителю арифметики и геометрии, канцеляристу земского суда, не платили вовсе ничего. Видимо, этот товар шел в Рязани хуже. Со временем эта школа упростилась. Отставной сержант с двумя мускулистыми молодцами блюли воспитанников, чтоб чесали головы, вели себя честно и каждое лето ходили мыться на Трубеж… Так просвещение понемногу внедрялось в дворянскую среду, хотя бывали случаи, что иные юные рекордисты, увлеченные наукой, засиживались в первом классе до девятнадцати лет; их тогда сразу определяли в военную службу.
…В этом грустном городе служил вице-губернатором (1858—1860), а потом управляющим Казенной палатой (1867—1868) М. Е. Салтыков-Щедрин; в местном архиве бережно хранятся папки дел с его подписями. Судя по тому, что уже в период после своей рязанской службы он опубликовал в «Современнике» свои «Невинные рассказы», «Признаки времени», «Помпадуры и помпадурши», рязанское бытье лишь укрепило в нем вятский опыт познания Российской империи. Обычно, бородатый, военного звания, сатрап, украшенный знаками царской милости, венчал собою сложную бюрократическую машину управленья. Не кто иной, как Салтыков, писал в проекте одной совсем не сатирической статьи, что власть губернатора «настолько обширна, что усилить ее нет никакой возможности». Именно это всемогущество, помноженное на усердие и невежество, и доставляло писателю тот материал, который ныне кажется стоящим вне границ здравого смысла…
Вторым китом города и рулем руководства был архиерей. Перебывало их в Рязани множество, разных свойств и характеров, упитанных и тощих, но, как ни расспрашивали мы тамошних Плутархов и Фукидидов о самых достойных из них, они сумели назвать лишь Арсения, на заре рязанской жизни укреплявшего стены кремля, да еще Симона Лагова, приятеля Тихона Задонского и просветителя дикого и неопрятного тогдашнего духовенства, да еще Мисаила, убитого мордвой на проповеди (1656), да еще Смарагда, живо описанного Лесковым в «Мелочах архиерейской жизни». Позднейшие иерархи уже не отличались ни присутствием разума, ни деяниями своими, кроме разве Иустина, автора десятитомного собрания проповедей на разные случаи жизни и памятного рязанским старожилам тем, что перебрался сюда из Томска с «племянницами». Венцом его деятельности является преобразование здешнего мужского монастыря в женский, чтобы было куда поместить очередную из них игуменьей… Пастыри всегда соответствовали стаду своему.
До самого начала XIX века немногим может похвастаться Рязань перед страною. Еще длилась черная ночь над Россией, прикрытой солдатским николаевским сукном. И только сквозь дымку минувших веков смутно мерцали наивные предания о святом, что приплыл сюда по воде на разостланной мантии с двумя колоколами подмышкой, да о страшном хане, который, по древнему монгольскому обычаю, повелел разъять на суставы Романа Рязанского.
…Вороха старых газет лежат на столе в приделе бывшего собора. Мы пришли сюда в ноябре, так полистаем же и другие, давно минувшие рязанские ноябри.
Итак: 1866 год.
Объявления: – Удостоенное наградами красильное заведение Любонтьер (на Почтовой ул. д. Пучкова) имеет честь довести до сведения, что здесь производится крашение церковной одежды, штофной и парчовой; крашение бархатных камилавок в фиолетовый цвет, крашение и отделка страусовых перьев, блонд, кружев, стеганых одеял без распарывания.
Хроника: – В час пополудни губернатор статский советник Болдырев открыл губернское земское собрание речью, которая произвела как на господ гласных, так и на присутствовавших приятнейшее впечатление. Вот и все главное в этом ноябре.
1886 год.
Объявления: – Ведомость о ходе чумы рогатого скота. Распределение местностей для взимания питейного сбора. Новая книга «Самоосквернение» д-ра Ретау с тремя чертежами. Пусть её читает всякий, который страдает ужасным пороком (пьянство). Она спасла множество лиц от верной гибели.
Событие: – Неизвестный зверь загрыз двух девочек, крестьянина, свиней, пастухов. Через 10 дней крестьяне трех деревень убили его в лесу. Что за зверь, установить так и не удалось.
1896 год.
На четырех страницах отчет местного банка Сергия Живаго. Сообщение о поимке массы дезертиров и бродяг. Больше никаких событий, достойных предания гласности, в этом ноябре не произошло.
Словом, болото остается болотом и дыра дырой. Над Россией проходит кровавый дождь 1905 года. В Рязани он начинается с телеграфной забастовки, грозно шумят хлебопеки и литейщики и следом во весь рост встает рязанский мужик. Везут помещичий хлеб, жгут ненавистные именья рубят леса. («Все равно подыхать: хоть в тюрьме, хоть на воле»). Исправники молят губернатора о помощи, а ее нет. Казаки уже отказываются: истрепались их сапоги, подбились кони. Но недолгой была заминка, и вот лихая карательная ватага мчится в Братовку. Расстрел в Секирине. Для подозреваемых быстрая, на ходу анкета: «крест есть? …в бога веришь?.. царя почитаешь?» Всюду на железнодорожных станциях идет усмирительная работа, порют везде.
Уходят мятежные годы. Революция прячется. На опухшей, осовелой физиономии империи еще тлеет цусимская пощечина. Городовые в громадных валеных с кожаными обсоюзками сапогах притаптывают тлен боевых костров… Деловито трудятся царские суды. Какими людьми заселяются нежилые окраины!.. Кое-где равнинный, черно-белый пейзаж непривычно разнообразится несложной графикой виселиц. Но уже на исходе ночь, и молоденькие околоточные не властны угасить полоску рассвета над горизонтом. Проходит тучная, звероватая пора.
Самые видные люди теперь в Рязани – купцы. Все они ходят в попечителях, состоят в разных думах и управах. Но это уже не Рюмины, и не Мальшины. Это плотные, жилистые торговые организмы в поддевках и сюртуках, с лицами, похожими на потертые замшевые кошельки. Их вереница, представленная почти в инфузорном разнообразии, течет перед вами как бы в ядовитом дымке у Аэндорской волшебницы. Миллионеры Шульгины (не те, не те, не революционеры); городской голова Антонов, в особенности лишенный всякого горя от ума; Ижевский, присяжный поверенный и ростовщик; их торопит и расталкивает подрядчик Селиванов, бывший землекоп и церковный староста, ухитрившийся залезть в карман даже к святым Борису и Глебу; дьякон Баландин грядет, покачиваясь, приятный мужчина со множеством волос, предмет спора здешних монастырских дам; семенит гостиничный владелец скряга Ланин, неутомимый холостяк… Дальше следуют толстые: супруги Шимарины едут в двух отдельных прогнувшихся пролетках, запряженных битюгами, – владельцы гастрономического магазина; плывут Приданцевы; игрушечница Рюмина, такая полная, что уже не может видеть себя, приветливо открывает свою лавку; мадам Балакирева, владелица публичного дома, лукаво щурится на нас из общего потока… Движется Игнат Масленников, красивый и бородатый, у него лесопилка и болтовой завод; шагает мимо тот ростовщик с Садовой улицы (д. Ушаковой), что за особые мужские услуги снабжал местную молодежь деньгами, пока не пристрелил его молодой офицер Кудрявцев; и, наконец, незабвенный соперник Масленникова, пароходчик Салтыков, оригинал-любитель, скупавший среди мещан девические невинности по сотне рублей за экземпляр… Впрочем, хватит. Закрой ваш вонючий кофейник, волшебница.
Но слава города в его людях, – и, перечислив этих, поклонимся Рязани за тех, которых подарила она стране и миру. Это из Рязани вышли – поэт Полонский, гравер Пожалостин, издатель «Русского архива» Бартенев, иллюстратор Боклевский, хирург Пирогов, скульптор Голубкина, художник Архипов, поэт Есенин, один из бакинских комиссаров Петров и, наконец, физиолог И.П. Павлов. Все они, за немногими исключениями ушли навсегда из родного гнезда, но вряд ли Рязань повинна в этом: столица всегда отнимала у провинции ее выдающихся людей… Правда, Рязань оспаривает у бывшего Козлова его Мичурина, у Калуги – Циолковского как уроженцев Рязани; называет рязанцами декабристов Лунина и Волконского; но стоит ли сегодня разбираться в основательности этих притязаний?
Новая народившаяся трудовая знать поражает своей множественностью. Мы боремся как раз за то, чтоб этой знатности добилось все население нашей страны. Как перечислить этих рекордистов новых норм, энтузиастов и орденоносцев; знатными становятся колхозы, районы, области; в этом и заключается победа… До войны население Рязани исчислялось в 37 тысяч человек; теперь здесь живут 72 тысячи. Рабочих сегодня в городе 10 тысяч; в будущем году эта цифра начнет удваиваться… Веселая музыка молодых голосов наполняет стены рязанских школ, институтов и техникумов.
…Перед вами, товарищи, чудо – воскрешение целого города из мертвых; запомните, оно произведено вами самими и такими же простыми людьми, как вы сами, – вашей партией и правительством и двумя великими вождями, имена которых повторяют трудящиеся всей земли. Не забывайте никогда это, а также скорбное житие отцов ваших, рязанцы. Крепко и гордо любите вашу новую и светлую Родину!